Кто-то из писателей говорил, что англичане сами порождают дурную погоду своим характером. И если на противно моросящий дождь, она была готова закрыть глаза, то двадцать один градус по Цельсию в конце июня  Персефона воспринимала как личное оскорбление. Какой-нибудь дурак, если бы знал, что за весь поразили мир Богов, обязательно бы сказал, что сама природа оплакивает убиенного Иисуса. Но Персефоне было, во-первых, совершенно плевать на Иисуса, что не помешало ей на его примере научится тому, как важно светить лицом. И пускай ее лик не малевали больше в храмах, она зато трижды была на обложке Vouge. А, во-вторых, по ее скромному мнению, если кого и могла бы оплакивать Природа, то только ее. А расстраивать Природу - очень плохо, поэтому умирать Персефона не собиралась.
Она так и не смогла решить, что безопаснее: быть постоянно на виду или на какое-то время исчезнуть. С одной стороны она ехала в сторону Суррей с такой уверенность, будто это был единственный путь, но покоящийся на коленях сценарий, который так и не получалось прочесть дальше третьей реплики, по прежнему настаивал на том, что быть постоянно среди бесконечного количества хоть в чем-то полезных людей - это надежно. 
Женщина устало потерла переносицу и уставилась в замутненное от стекающих капель окно такси. Мерзость, кругом сплошная мерзость.
Англия - Не Калифорния, даже не смотря на обилие Старбаксов, а Пикадилли - ну совсем не Сансет-бульвар. Вся Европа была похожа на ворчливую старуху, чье время подходит к концу, но она продолжает отчаянно молодиться, озеленяться и строить дорожки для велосипедистов. Персефона отчаянно не хотелось иметь ничего общего с ворчливой старухой, хотя и не быть ею совсем  тоже не получалось. 
Она еще раз пробежалась глазами по титульнику с гордым рабочим названием "Герцогиня и Король", закатила глаза (ну что за вульгарность?) и запихнула папку обратно в сумку, как раз вовремя, потому что заявленные гуглом двадцать минут пути, кажется, подошли к концу.
Женщина сунула какую-то купюру, вроде бы достаточно крупную - нормально считать деньги она так и не научилась, а кроме них считать было больше толком и нечего, так что давать больше, чем нужно и не ждать сдачи давно стало привычкой.
Хлопнула дверь машины, и Персефона на минуту остановилась, оценивающе оглядывая местность. Вирджиния-Уотерс выглядела как типичная английская деревня, разве что люди здесь были одеты получше. А вот дома, пусть и были построены явно не слишком давно, все равно были в том стиле, который намекает, что живут в них старики. Эта размеренность, застывшее спокойствие неосознанно раздражали. А после непрерывного каллифорнийского шума тишина и вовсе оглушала. Как жить в таком месте, она плохо представляла. Впрочем, об этом думать было еще рано.
Дверь открыло нечто непонятное, но несколько лучше, чем нимфа в переднике. Бездушная, и не слишком симпатичная заготовка под человека, кажется, даже открыла рот, чтобы задать совершенно невежливый вопрос о том, что ей нужно, но женщина только надела на ходу снятый с коробки термопакет на голову пустышки и уверенно подошла дальше. Найти, догадаться или почувствовать, куда именно ей нужно идти было не так трудно, как нажать на ручку двери. Впервые за несколько дней она задумалась, что делает и что ее ожидает. Слепая уверенность, что она имеет право приходить, когда ей вздумается, без приглашений и предупреждений на мгновение пошатнулась, уступая место неожиданного волнению. Семьдесят три года не слишком большой срок, для Бога и вовсе малость, и все же для кого-то он был целой жизнью.
Персефона качнула головой, отгоняя непрошеное смятение и без стука открыла дверь.
— Чикаго Дип Диш! — с ходу возвестила женщина, прикрывая за собой дверь носком туфли, не давая  себе времени на раздумья, а может не давая их Аиду. Что там вообще с Аидом, она не знала, потому что на него она не смотрела, сосредоточенно пытаясь открыть коробку,— Из Чикаго, между прочим. Лучшая в городе и до сих пор горячая! — вести себя так, будто она была здесь всегда, будто нет ничего необычного в том, что вот она взяла и зашла в комнату,казалось инстинктивно самым правильным, — Через четыре дня Совет, ну ты и так знаешь, на него нужно пойти, ты же понимаешь, да? Папа будет толкать речь, даст в морду Одину, в общем будет здорово. Хочешь, потом сходим в кино? Мне нужны тарелки. Пусть этот твой Пустышка принесет, как ты его зовешь?

— И это все, что ты можешь мне сказать? И что, никаких "я скучал" или на крайний случай "что ты тут делаешь"? "Как хорошо, что ты пришла, я не могу без тебя жить"? Не? Ты не стесняйся, говори
И все же, за эти семьдесят лет так ничего и не поменялось. Наивно было даже допускать мысль о том, что может быть иначе. Впрочем, она и не рассчитывала. Все же очень, очень дурной была эта привычка возвращаться. А ведь на дворе был даже не сентябрь, чтобы свалить все на свою естественную суть, которую не так уж и сложно бывало порой игнорировать, как бы она не рвалась наружу. Она уже давно привыкла жить сама по себе и получать от этого удовольствие, но каждый раз, рано или поздно, что-то давало сбой. И всегда она находила и повод и оправдание для самой себя.
Персефона снисходительно медленно улыбнулась и наконец подняла на Аида глаза:
— То есть, то что фильмы у меня есть, ты знаешь. Так может окажется, что хоть один-то ты все-таки смотрел? Трейлеры?
Она пока не поняла, нужно ли обижаться на такое пренебрежение к ее нынешним творениям. Может дело было в том, что даже в этом принципе "не смотреть ее фильмы" было что-то глубоко трогательное, а может она просто не верила, что он их не смотрел. В любом случае обижаться она привыкла совсем на другие вещи.
— Я поживу здесь,— игнорируя уничижительный  вопрос о приглашениях, констатировала факт женщина. Она не сомневалась, что Аид знает ее достаточно, чтобы понимать, что этот вопрос - который и вопросом-то не был - даже не обсуждается,— Пока неизвестно, кто угробил этого вздорного мальчишку - мне так спокойнее.
Она собиралась наконец-то перейти к более важной части разговора, ради которого в том числе и приехала. Конечно она могла задать тот же вопрос, например, Зевсу. Но совершенно необъяснимым образом она доверяла больше всего тому, кого старательно игнорировала чаще всех прочих. От вопроса отвлек звук завибрировавшего на столе телефона. Персефона качнула головой и схватила айфон, на секунду опередив его владельца.
— Что еще за Клэр? — недовольно поджала губы женщина, прежде чем провести по "принять вызов" и пару секунд, вслушиваясь в щебет на другом конце, хмурилась, чтобы предельно мягко ответить,— Нет, кисонька, сегодня ужина не получится, сегодня он ужинает с женой, перезвони лет через десять, пока! — Персефона медленно вдохнула и выдохнула,— Так что за Клэр? Нет, не отвечай, мне не интересно. Ты ведь знал, что бога можно убить? Хоть один умер в Титаномахии? — принято было считать, что нет, а прямых вопросов на этот счет на памяти Персефоны, никто не задавал, и она бы, пожалуй, тоже не спросила бы, если бы не один еврей, — И все-таки, что за Клэр?